От редакции
Церковь…
Что такое Церковь Христова? Это место? Или это время? Кресты, купола, здания, паперть, камни, малиновый звон? Это – церковь?
Церковь это мы с вами, православные! Те, кто сегодня приходят к Чаше Спасения, и кто приходил в течение двух тысяч лет до нас, и все, кто придет после нас. Все: прославленные в лике святых, и нам совершенно неизвестные – имена которых Господь только знает!
Никольский храм, которому около 430 лет – в ХХ веке на 53 года утерял преемственность богослужения – а как много за несколько десятилетий атеизма погибло – в нравственности, в любви к ближнему, в смирении, терпении!
Как это восполнить? Как восстановить утерянное?
То, что это вполне возможно – мы со всей очевидностью обнаруживаем по многим признакам, и в частности – по тому, что Никольская церковь в Кунье на Мху, что у Пруда более 20 лет назад начала возрождаться – она просто воскресла! И в декабре 2012 года – в день памяти нашего небесного покровителя святителя Николая будет совершен чин великого освящения храма.
Эту нашу радость с нами разделят наши прихожане – сегодня уже принадлежащие Торжествующей Церкви – Наталия Владимировна Пушина, Валентина Дмитриевна Селякова, Нина Николаевна Русалкина, Тамара Басова, Татьяна Липилина, Валентина Масленникова, Валентина Покровская, Анна Павловна Ефимова, Галина Сергеевна Белозерова, Екатерина Макарова, Раиса Васильевна Анисимова, Виктор Андреевич Савельев… И многие-многие другие, о которых помнят наши верные первые прихожане – которые вместе трудились и продолжают трудиться с самого начала восстановления храма. Но новые поколения – Слава Богу, что они есть, и их немало! – они кое-что узнают о них – наших милых братьях и сестрах, которые сегодня молятся о нас ТАМ – по нашим редким публикациям о них в Никольском Листке. А вот о тех, чьими незаметными или явными трудами сегодня живет храм, мы сегодня практически ничего не знаем. И если не потрудиться – не узнаем до Второго Пришествия!
Более того, у нашего храма есть еще один «придел» – домовая церковь (Патриаршее Подворье) святой блаженной Матроны Московской, что при московском Доме ветеранов сцены им. А.А. Яблочкиной! Об этих наших братьях и сестрах мы знаем еще меньше, чем друг о друге – но нас связывают общая молитва, пожертвования на восстановление Никольского храма, участие в написании иконостаса для придела преподобного Сергия Радонежского. Гораздо сильнее нас связывают редкие посещения нашего храма прихожанами домовой церкви блаженной Матронушки – в дни наших особых приходских праздников. И все же мы – одно, мы – Церковь Христова!
Вот для того, чтобы мы с вами, не зная имен, не только издали вежливо раскланивались на богослужениях, но тепло и с любовью молились друг о друге – в нашем Никольском Листке открывается постоянная рубрика «Наши прихожане».
Первая наша публикация – воспоминания прихожанки домовой церкви святой блаженной Матроны Московской – Луизы (Елисаветы) Петровны Савинской.
Она ученый, изобретатель, поэт, общественный деятель, президент женского клуба МОСКВИЧКИ… так много титулов! Но самое главное – она христианка, и молится о нас с вами, о нашем приходе – не зная наших имен.
Мы хотим познакомить вас с Луизой Петровной поближе…
Луиза Петровна расскажет нам с вами о «школе небесных созданий»!
«Школа небесных созданий» Луизы Савинской
Тайны старого пруда
Пруд старый дремлющий,
Камыш и таволга,
По косогору – бузина.
Чего-то давнего, чего-то тайного
Не дошептала тишина.
А я упрямая и любопытная
Сюда повадилась ходить,
Вдруг мне откроется
Беглянка скрытная,
Клубочек катится,
Струится нить…
О, это странное-странное армейское сословие! Кочевое племя… удивительное постоянство временности. Жизнь на колесах, да на птичьих правах – офицерская честь, подвиги, изнурительность бесконечно-серых будней: все та же что и века тому назад неразгаданность тайны особой человеческой разновидности: офицер… офицерская жена… офицерские дети…
Мне ли дерзать на глубокий анализ явления по имени «российская армия: война и мир».
Это – после гениальных-то Пушкина, Лермонтова, Толстого, Куприна? – упаси Боже!
А вспомнила я об этом по необходимости, так сказать – к слову, ибо сама являюсь выходцем из армейского сословия: офицерское чадо со всеми вытекающими из этого последствиями. Видите ли, сегодня мне захотелось рассказать об особенностях воспитания моего поколения, взрослевшего в предвоенные, военные и первые послевоенные годы. В той нашей жизни и нашем становлении школа занимала огромное – наиважнейшее – место. Так вот, по причине бесконечных семейных кочевий за десять обязательных школьных лет я сменила пять школ. Согласитесь, это не такой уж малый статистический материал для вознамерившейся делать какое-то обобщение.
Моя школьная эпопея вместила массу педагогических экспериментов: обучение смешанное и раздельное, мальчики и девочки под одной крышей или же в обособленных – мужских и женских школах. Обязательное трудовое воспитание: простейшие заводские, сельскохозяйственные, строительные профессии, доступные для школьного восприятия. Обучение в специализированных школах: языковая, математическая, химическая, биологическая – даже музыкально-хоровая и художественно-изобразительная направленность. Кабинетная и адресно-индивидуальная система обучения – и т.д. и т.п. По себе – по своим друзьям-однокашникам – знаю, ничто не прошло втуне, ничто! И все же одну из пяти моих школ я вспоминаю всегда особо, в ней я проучилась целых три года! Своеобразный рекорд оседлости для закоренелой кочевницы. Однако не время пребывания в ней, а ее неповторимый и внешний и внутренний облик, ее дух живы во мне и по сию пору. Более того, я считаю, что всем лучшим во мне наделила меня именно она – эта моя «альма матер», она делает таким дорогим и незабвенным не слишком большой приморский город послевоенных лет – город-солдат, залечивающий многочисленные раны. Ему изрядно досталось – жестокими боями переходил дважды из рук в руки – от наших к фрицам да к мамалыжникам – так в народе называли румын, любителей кукурузного блюда мамалыги, и обратно. Помню и послевоенные там сюрпризы прошлого: взрывы, взрывы…
Но город креп, строился, рос, буйная южная растительность весной и летом скрывала его инвалидность, которую обнажала только гнилая зима, но не она хороводила. Потому, наверное, в моих воспоминаниях любимый город видится всегда изумрудно-бело-сиреневым, и пахнет он белой акацией, сиренью, душистым табаком, резедой, петуньей.
Та моя, особая, удивительная школа высилась на большом открытом пространстве – почти как пушкинский дворец Гвидона на острове среди океана. Это пространство было устлано весеннее-летним зелено-травяным ковром или белесо-грязноватым зимним рядном. Но в любое время года это было то самое надежное место обитания, которое именовалось «наш школьный двор». Он был действительно наш, и никто из других школ не посягал на него, несмотря на отсутствие забора. Сразу за двором красовался православный храм, чудом уцелевший во всех инквизициях безбожного времени. Практически это был первый действующий храм, увиденный мною вживе. При всем том атеистическом настрое, который – увы – царил вокруг меня с самого рождения, загадочный храм с его утренними и вечерними звонами бесконечно волновал меня, мистически воздействуя на детскую душу.
Нашу – единственную в своем роде – школу, горожане именовали женской гимназией. Возглавлялась она не директором, а Директрисой, обязательно с большой буквы, ибо сие воспринималось всеми как имя собственное. Удивительной женщиной, доктором филологии, женой прославленного генерала, Героя Советского Союза. Очевидно, это последнее ее звание – жена Героя – позволяло ей проводить оригинальные педагогические эксперименты, невозможные – просто немыслимые для простых служителей народного образования.
Когда говорят что нет незаменимых людей, я, памятуя нашу Директрису, истово возражаю: ЕСТЬ, еще как есть! Ведь после ее отъезда на Камчатку, вслед за мужем – как и положено жене военного – гимназия очень скоро сделалась заурядной, среднестатистической советской школой. Вот так!
Только сегодня я хочу вновь оказаться в моей школе-гимназии поры ее фантастического экспериментального взлета. Тогда нас – гимназисток – безошибочно отличали от обычных школьниц и по внешнему виду и по особому поведению. Гимназические правила были строги, но гимназия не вмещала желающих быть ее чадами.
Итак, униформа: темно-синее платье с белыми воротничком и манжетами, фартук – черный или белый, в зависимости от обстановки (будни или праздник). В тон фартуку – бант на голове. Прическа обязательно очень строгая – в основном – косы, редко – в виде исключения (по веской причине!) короткая стрижка. Форму, как правило, шили нам наши мамы и бабушки, но о тканях – по весьма доступным ценам – заботилась гимназия, вернее – всесильная и всещедрая Директриса. У всех нас все было однотипно во внешнем облике, отчего дети из нуждающихся семей не чувствовали унизительной ущербности перед благополучными, материально обеспеченными однокашниками. Экономические различия оставались где-то очень далеко за пределами гимназии.
Я не знала ни одной школы, где бы как у нас можно было изучать на выбор французский, немецкий или английский – а то два-три языка одновременно. Для этого действовал бесплатный вечерний факультатив. Как введение в изучение каждого из этих трех языков изучались краткие основы латыни. Сверх обычных школьных программ нам преподавали логику, этику, психологию, гигиену (спецкурс для девочек) и первую помощь пострадавшим на водах, пожарах и различных катастрофах. Обязательными предметами также были основы музыкальной грамоты и хорового искусства.
А какие у нас были учителя! Если бы нас тогда посетило прозрение, сколько бы всего доброго и безмерно важного не ускользнуло бы от нас! Но мы были – увы – обычными детьми: озорными, порою ленивыми и даже лукавыми и изворотливыми, а посему не все семена высоких знаний, брошенные щедрою рукою наших учителей, дали добрые всходы. Как жаль… Как жаль!
Нашей классной дамой – классный руководитель по стандартной школьной терминологии, была очень высокая, почти двухметровая, статная, царственного вида женщина со странным для нашего слуха именем-отчеством Платонида Кронидовна. По слухам – бывшая смолянка, и вообще — бывшая. Вела она географию, черчение, изобразительное искусство и этику. Детей у «Платоши» — так мы называли ее за глаза, не было. Но с классом она умела справляться блестяще, уж ей-то мы никогда не могли «навесить лапшу на уши». Видела нас насквозь, за что имела еще одно прозвище – Платоша-рентген. Обращалась к нам наша классная дама только на «Вы». И чем больше был у нее «зуб» на кого-нибудь, тем более сладко-вежливым тоном начиналось обращение. Нередко и я попадалась Платоше «под руку»:
– А скажите-ка мне, любезнейшая Елизавета, – начинала почти сиропно-паточным голосом, адресованное мне наставление, бывшая, – неужели Вы так не уважаете свою соседку Евгению, и держите ее за полную – простите великодушно – идиотку, что дали ей списать вчера контрольную по Африке?
– А Вы, уважаемая Евгения, – провидческий взгляд классной дамы устремлялся на мою несчастную, врастающую в парту соседку – Вы что же, решили, что я настолько динозаврового возраста и его же умственных способностей, что не услежу связи между абсолютно одинаковыми ответами, сформулированными двумя разными гимназистками на вопросы контрольной? Мне очень жаль Вас, мои достопочтенные ученицы. Наверное, старею, если не умею научить вас основам человеческого общения. Да-а-а-а… я заблуждалась в вас! Как, впрочем, и в себе…
Наша Платоша была ходячей энциклопедией и бездонным кладезем советов, основанным на бездонном запасе личного и мирового опыта. С последним она обращалась как жонглер-эквилибрист высочайшего класса. В любой, требующей анализа ситуации из жизни класса, она мгновенно находила, и обрушивала на своих воспитанниц удивительнейшие притчи, пословицы, поговорки, крылатые выражения, оброненные кем-то из великих на дорогах мировой истории. Порой, целые главы из нашумевших поэм или каких-то неизвестных нам и нашим родителям книг. Только сейчас до меня и моих однокашниц стал доходить истинный смысл того, о чем заставляла нас думать классная дама. И таинственные источники ее советов потихоньку входят в нашу жизнь, становясь настольными книгами. Только для этого потребовалась дорога длиной почти что в целую человеческую жизнь.
Ведь это наша бывшая внушала нам, что нет более высокого проявления любви, нежели как «отдать жизнь за други своя». Это она привила нам презрение к доносчикам, сплетникам, лгунам и лицемерам. Причем ее уроки всегда были наглядными, ей претила абстрактная назидательность. Помню, как я была потрясена, когда впервые побывала в доме своей наставницы и столкнулась с великой Тайной жертвенной любви. А случилось это так: однажды Платоша забыла дома какое-то важное наглядное пособие для урока географии. Жила она минутах в 10 ходьбы от гимназии, однако, не хотелось ей отвлекаться от своего рассказа, и попросила она меня сделать великое одолжение учителю и отнести записку Ивану Ивановичу – загадочному ее супругу, о котором все говорили с уважением «герой войны», но которого никто из нас никогда не видел. Иван Иванович и должен был после прочтения записки передать мне то самое пособие. С радостным любопытством бросилась я выполнять поручение. Дверь в полумрак комнаты на первом этаже ветхого дома открыл мне человек с гривой волос лунного цвета. Первое потрясение я испытала оттого, что голова этого человека была на уровне моих колен. Когда глаза привыкли к полумраку и я смогла присмотреться, я поняла – человек был без обеих ног. Его могучий торс вырастал из маленькой приземистой платформы на колесиках. Записку приняли изуродованные руки: страшные следы от ожогов и на две руки три пальца. Однако, от Ивана Ивановича – а это и был он – веяло какой-то удивительно доброй, мужественной силой и надежностью, которые сразу же интуитивно уловило мое детское сердце. Как в этот раз, так и в последующие наши встречи я не обнаружила в выражении его лица даже тени унылости или чего-то такого, что вызывает у здоровых людей стыдливую неловкость при общении с калеками. В маленькой комнате – точнее – комнатушке все было необыкновенно. С многочисленных фотографий и живописных портретов, украшавших стены, смотрели на меня молодые и счастливые Платоша и ее дорогой Иван Иванович. Огромное количество этюдов: пейзажи, натюрморты, карандаш, акварель, масло – работы моей классной дамы и героя войны. С этого момента многое в поведении Платоши зазвучало для меня по-иному. Да, она имела право говорить о той самой – высшей форме любви! Какая ноша легла на царственные плечи этой дамы, и с каким достоинством она ее несла! Вот уж кто измерял жизнь не потерями, а счастливыми обретениями: мне было явлено откровение от Платоши. Боже, как постижение его помогало, и помогает мне жить! Наша дама хотела научить нас идти по жизни легко и грациозно, глубоко пряча в себе смятенность чувств, возникающих от любых неурядиц и бед. До сих пор звучит во мне один из ее заветов: «Девушка – это небесное создание, она не идет, она парит в подлунном пространстве, как будто бы имея за плечами, по меньшей мере пару крыльев. А вы? Вы же как слонихи: туп, туп, туп! Какое уж тут парение, какой полет? Этак вы кроме грязи под ногами в пути ничего и не увидите! А ведь вам жить в космическом веке! Уберите со лба Гималаи! Зачем показывать всему миру, с какими муками работает ваш мыслительный аппарат…».
Всякое наушничество Платоша убивала в зародыше. Как-то наша Лида Ватрушкина решила выдать ей зачинщиков побега с урока французского языка. Платоша тут же обратилась на весь класс, сознательно: — Уважаемая Ватрушкина, у меня к Вам ответственное поручение. Вы постигли то, чего увы, не дано Вашим одноклассницам. Не могли бы Вы к ближайшему классному часу сообщение на тему «Мой путь к нравственному совершенствованию», дума, это для всех будет очень интересно и поучительно. Забегая вперед скажу, что теперь Лидочка, сменившая вкусно-ароматную фамилию Ватрушкина на мудрую – Дедова, руководит большой научной организацией, и слывет, как говорят, человеком глубоко порядочным, умеющим жертвовать собой ради любви и дружбы.
Тут я затронула мимоходом один наш побег с урока французского, а ведь таких побегов – других, порою очень недобрых проказ, у нас поначалу было великое множество.
Вассу Ниловну, выпускницу Сорбонны – самую-самую «бывшую» класс невзлюбил сразу, с первого ее появления у нас. Была она приземистой, похожей на толстую старую крысу: шея отсутствовала, маленькие глазки как-то странно сверкали из под минусовых стекол допотопных очков в тяжелой оправе. У нашей француженки была большая близорукость. И постоянная одежда ее была каких-то уныло-серых тонов. Потому – как нам тогда казалось – выбор клички для подобного существа, посягнувшего на роль звания нашего учителя, был справедливым и очень талантливым: Крыса и Квазиморда. Своей находкой мы невероятно гордились. И только потом, ко второму году общения с Вассой Ниловной, а по-настоящему, наверное, только сейчас, мы поняли, каким образованным, терпеливым, бесконечно добрым и красивым человеком, каким талантливым педагогом-воспитателем была эта с виду уродливая женщина! Настало время, когда мы заслушивались ее рассказами о Париже, пели с нею романсы на французском, делали попытки сочинять стихи и выпускать на этом языке школьный альманах «Нотр эколь» — Наша школа. В свою учебную программу Васса ввела раздел «Этика для всех», и обучала нас правилам хорошего тона. Однажды мы заглянули и за тайный полог частной жизни француженки. Она пожертвовала личным счастьем чтобы выходить – вернуть к жизни свою гимназическую подругу Анну, бывшую сестру милосердия первой мировой войны, раненую в позвоночник и обездвиженную. Нам в один год довелось проводить в последний путь этих двух удивительных подруг. Оказалось, что Васса была безнадежно больна… рак. И точно знала об этом, но крепилась до поры до времени. Когда же не стало Анны, она посчитала свою миссию на земле окончено и ушла в мир иной с чистой совестью. Двое из моих одноклассниц назвали своих дочерей этим редким именем – Васса, причем они ив профессиональном смысле пошли по пути любимой учительницы, посвятив себя постижению французского языка. Не миновала подобного искушения и я, начав студенческую жизнь с французского отделения Иняза, что не помешало мне в дальнейшем окончить Тимирязевку и обрести опыт журналистской работы. Но даже эта неуемная жажда как можно больше познать мир и вернуть ему сторицей – это оттуда – от моих дорогих учителей.
После Школы Небесных Созданий я успела побывать еще в двух других – перед тем как выйти в большое жизненное плавание. Я, кажется, стала совсем взрослой, однако, время от времени, когда мне бывает совсем невмоготу справляться со штормами в море жизни, я говорю себе: «Елизавета! Убери со лба Гималаи, ведь ты из той самой «школы небесных созданий», а посему вспомни, что у тебя должна быть, по меньшей мере, пара крыльев! Так что же ты суетишься и трусишь? Пари над волнами – лети вперед!».